- Я пробыла там месяц и поняла, что должна вернуться. Если я уеду, мне придется работать в эмигрантских СМИ, а я не хочу, - Мария (все имена героев изменены из соображений безопасности) - известный в России журналист. До 24 февраля она работала в независимом медиа, сейчас - в YouTube-проекте. Ее положение в стране довольно рискованно, и полгода назад она вывезла семью за границу. Но сама поняла, что оставаться там не хочет - не впишется в эмигрантское комьюнити. Несмотря на то, что оно сплошь состоит из ее друзей и единомышленников, многие из которых годами работали вместе с ней. Но что-то поменялось, Мария пытается понять, что. И констатирует: СВО разделила журналистское сообщество не только на тех, кто "за", и тех, кто "против". Уехавшие и оставшиеся, несмотря на родство позиций, тоже не вместе. Она ощущает себя изгоем и здесь - среди засилья пропаганды, и там - среди людей, глядящих на нее как на коллаборантку.

Российские и русскоязычные независимые медиа с началом СВО подверглись беспрецедентной атаке. Репрессии по отношению к медиа и введение цензуры начались сразу. В марте 2022 года по воле Роскомнадзора был закрыт доступ к сайтам крупнейших независимых отечественных и зарубежных изданий, работающих на отечественную аудиторию. Пользователям стали недоступны сайты «Эха Москвы», BBC, Deutsche Welle*, «Радио Свобода»*, Euronews, «Медиазоны»*… Ряд изданий заявили о приостановке работы в целом или в России. Далее блокировки происходили регулярно, и к концу года в России были забанены около 300 медиа.

В апреле 2023 РКН отчитался вдобавок о блокировке почти 3,5 тысяч зеркал СМИ-«иноагентов».

Блокировки не единственный метод военной цензуры. Медиа в прямом смысле объявляются вне закона: закрыто "Эхо Москвы", лишена свидетельства о регистрации "Новая газета", нежелательными объявлены "Медуза*", "Дождь"*, "Важные истории*"...

В реестр "иноагентов" попали более 160 журналистов и СМИ. Ответом стала массовая эмиграция: страну покинули более 500 журналистов. Те же, кто продолжил работать в России, вынуждены подчиняться правилам военной цензуры: писать о событиях с использованием только официальных российских источников (отказ грозит многолетним тюремным сроком по статье о "фейках") и соблюдать запрет на критику Вооруженных Сил РФ и армейских должностных лиц под угрозой штрафа и уголовного срока.

Примеры уголовного преследования репортеров по этим новым нормам уже есть, самый известный - уголовное дело против абаканского журналиста Михаила Афанасьева. 3 апреля прошлого года он рассказал об 11 омоновцах, не поехавших на СВО. В суде почти все они подтвердили его слова, но Афанасьеву вменили "фейки" и посадили на 5,5 лет.

В этих условиях продолжение работы в России многим кажется бесполезным и невозможным.

- Мы больше пользы принесем за пределами страны: мы остаемся верны профессии, презираем цензуру, говорим правду и при этом находимся в относительной безопасности, - говорит Николай, уехавший в конце февраля 2024 года. - Мы сохраняем связь с российской аудиторией, мы рассказываем о России. Да, наш сайт доступен лишь через VPN, но с не уехавшими - та же история, их тоже заблокировали, хотя они требования цензуры формально выполняли. - Я не понимаю одного: зачем вы там еще остаетесь? Вы тратите жизнь на борьбу, идете на самоограничения - и все равно теряете аудиторию, ведь о СВО вы говорить не можете, а это главная история для читателя. Там больше нечего ловить, ничего не изменится, вы просто тратите время.

- Да, они все считают, что мы тратим время и просто боимся уехать, что мы надеемся "договориться" с властями, а может быть, раз нас еще не посадили, мы уже о чем-то "договорились", продались. Когда я приезжаю, там смотрят на меня с сочувствием, как на больную, или с подозрением, как на шпионку, - подтверждает Мария. - Никто не допускает, что я просто сделала свой выбор, что это моя жизнь, и что я не обязана делать то, что кому-то кажется правильным. Они хотят моим примером оправдать свое решение: "Вот, она осталась, и посмотрите, она лузер".

- Я осталась в России и чувствую себя мертвой, - рассказывает Елена. - Я за стеклянной стеной. Если мне нужно отправить запрос в какое-нибудь учреждение или получить комментарий чиновника, мне никто не ответит - меня нет. Если я расскажу об этом уехавшим коллегам, они отвечают: "Ну ведь у вас больше нет журналистики". То есть меня как профессионала для них тоже больше нет, я запятнана цензурой. К нам относятся не как к партизанам, а как к больным.

«Мы не общаемся с иноагентами», «репутация вашего СМИ может нам повредить», «поговорю только анонимно», «нам запретило общаться с вами начальство» - типичные ответы, которые получают российские либеральные журналисты в последние месяцы. Их перестают пускать в суды на открытые процессы, задерживают во время съемок пикетов (для полиции они теперь -такие же участники, протестующие, иммунитета больше нет). Оставшиеся в РФ репортеры получают угрозы, которые не расследует полиция, даже если они звучат в прямом эфире пропагандистских медиа.

- Они живут, как будто ничего не происходит: выясняют отношения, вспоминают любовные истории 5-летней давности - как будто никого в это время не убивают, - с иронией, за которой слышна обида, говорит Михаил об уехавших коллегах. - Мы тут каждый день не знаем, вернемся ли домой с работы, или нас арестуют. А они считают себя героями просто потому что уехали.

- Мне очень плохо, - опровергает это Олег. - Странно: пока я был в России и рисковал попасть под мобилизацию, я не чувствовал никаких симптомов. А когда уехал, накрыло. Да, тут все свои, все из Москвы. Но я в полном одиночестве. И многие испытывают такое. Тут два пути: либо все забыть и жить как ни в чем не бывало, но это легче дается юным, которым нечего было бросать. Либо вот так - оставаться чужим. Все мои близкие остались в России. Я боюсь им навредить своей работой. Я боюсь никогда не вернуться.

Этим летом три российские журналистки заявили, что уже в эмиграции были отравлены. Многие застряли в вечном ожидании ВНЖ и опасениях, что новые регуляции заставят прекратить работу или искать новую страну для жизни. Кейс телеканала «Дождь»*, которому неточные слова ведущего в прямом эфире стоили лицензии на вещание, напомнил, что положение всех русскоязычных редакций зыбко , и что бюрократы в любой стране сложно относятся к медиа, особенно чужим. В поисках безопасности и понимания релоканты замыкаются в своем комьюнити вместо интеграции в новое общество. И внутри русскоязычной общности сталкиваются с конкуренцией за донорские ресурсы. Все сложнее становится и доступ к российским источникам информации: статус «нежелательных» грозит спикерам внутри РФ уголовной статьей даже за комментарий, данный эмигрантскому СМИ.

- Я хочу уехать и жить на острове, - говорит Владислав. Ему за 50, у него прекрасный английский. - Нет, я так и сделаю. Но не сейчас. Сейчас я решил оставаться до конца в России. Пускай все уезжают, им надо, а я всегда успею. Потому что моя профессия нужна здесь. Потому что я не собираюсь делать власти приятно. Пускай со мной помучаются. А когда СВО закончится, можно и на остров.

- Мы остаемся с читателями - весь народ не может уехать, - говорит менеджер независимого издания. - А кто будет ходить в суды к политзекам, если все уедут?

Ольга вымарывает из текста коллеги опасные места, прежде чем поставить его на сайт:
- Нужно сохранить людей, а в России прекрасно умеют читать между строк, - объясняет она. - Никому не нужно делать глупости ради красивого жеста. Да, самоцензура. Ну давайте, обвините нас в ней, только вы имеете на это право, если вы, как и мы, в Москве, а не в Берлине.

Ольга часто думает: что именно она не смогла сделать, чтобы предотвратить наступление тоталитаризма, который так изменил ее работу? Ответа у нее нет.

Марина рассказывает: недавно на похоронах встретила коллег, с которыми когда-то вместе работала на российском телевидении ельцинских времен. Они и сейчас в строю, она - за бортом.
- Они так старательно отворачивались, чтобы случайно не пришлось здороваться, - горько описывает она.